- Бабушка!- кричу я, уронив кухонный нож - Я пальчик порезал!

Испуг  от  боли  и вида крови,  несет меня  через весь огород. Увидев мое заплаканное лицо, бабушка бросает работу.

- И как это тебя угораздило?  - то ли жалеет, то ли ругает она  меня.

Оглянувшись, бабушка выщипывает несколько каких-то мохнатых стебельков, трет  их пальцами и осторожно прикладывает к ране. Боль постепенно утихает, и я успокаиваюсь.

"Раньше йод  и "зеленку" в деревне мало кто знал,- вспоминаю слова бабушки,- поэтому лечение,  если  поранишься,  было  одно - тысячелистник. Его и искать не надо - повсюду растет".

Когда в нашей семье кто-нибудь болел или за помощью  обращались соседи, бабушка, не спеша, шаркая комнатными тапочками, проходила в спальню и, опершись сухой рукой о край  старой  деревянной кровати,  по-старчески кряхтя, становилась на колени. Под кроватью, в царстве полумрака и пыли, в картонных коробках хранились высушенные стебли, корни и цветы.

Бабушка стелила старую,  пожелтевшую от времени  газету  и бережно выкладывала на неё содержимое коробки, пока не находила нужный пакет или связанный пучок. Занятая поисками, бабушка не замечала  моего присутствия,  и я со стороны мог наблюдать, с какой осторожностью она берет каждый пучок,  как внимательно изучает его через сползшие на нос очки.

От пыли щекотало в носу,  я чихал,  но бабушка,  обнаружив меня, не гнала,  а усаживала поближе.  Продолжая перебирать венички, пакетики,  мешочки,  она говорила о лечебных  свойствах находящихся в  них  трав.  Благодаря цепкой детской памяти я и сейчас узнаю,  если встретятся,  зверобой,  душицу  или  "медвежье ухо".

В нашем доме не было той стерильной  чистоты,  так  характерной для  современной  городской  квартиры с крашеными полами, обоями и полированной "стенкой". Именно в эту простоту  деревенского быта,  наполненную нужными в хозяйстве вещами, тянуло меня всегда.

А какие она пекла пироги!  На широких противнях они исчезали в прокопченной пасти печи,  чтобы появиться через  некоторое время румяными,  источающий неописуемый запах пропечённого сдобного теста.

Это было  на праздники.  А еще были будни,  не уступающие им: ржаные блины,  как "колесо машины",  которые  мы,  намазав сливочным маслом,  уплетали за обе щеки,  и деруны, или, как правильно поясняет белорусская национальная кухня,  драники.

Что бы  рассказать о них кому-нибудь из своих друзей,  мне для начала приходилось опускаться до выражения "картофельные  блины". И  это звучало настолько примитивно и серо по сравнению с тем объеденьем,  какое представляли они,  не только тушеные  в

сметане, а хотя бы просто со сковороды:  румяные,  вприкуску с прозрачными шкварками или с простоквашей.

Годы давали  о себе знать:  болели руки,  болела голова и ноги,- и что бы бабушка не делала по хозяйству  -  она  быстро уставала. Тогда  она  садилась на длинную не крашенную скамью у окна,  что выходило в сад,  устало шевелила пальцами ног.

Некоторое время  она  сидела неподвижно,  точно прикидывала: а все ли сделано? Затем, наклонив голову и охнув, она отрывала от  скамьи  свое невесомое тело и медленно направлялась к комоду. Скрипела дверца,  и бабушка доставала корбочку из – под фиолетовых чернил,  где хранились "таблетки от головы"- "пятирчатка". Приняв лекарство,  бабушка проходила в спальню. С этой минуты от нас с братом требовалось одно:  тишина.  Но разве мы тогда понимали это?  У нас была своя жизнь,  свои дела и заботы. Мы бегали, стучали дверью, шумели...

Бабушка появлялась через мгновение. В дрожащей руке у нее был дедов  ремень.  Лицо  ее,  маленькое и смуглое,  выглядело усталым и жалким.  Била она не больно,  но я как  волчок  вращался на  месте  и орал в надежде,  что громкий плач – признак боли и раскаяния -  удовлетворит  расстроенную  бабушку.  Впрочем, она  и  сама  вскоре  бросала  ремень,  садилась на ту же скамью у окна и начинала плакать.

От вида  слез  нам становилось не по себе,  и мы, продолжая реветь, принимались просить прощения. И бабушка, конечно, прощала.

Она умерла через  три  месяца  после  того,  как  я  стал курсантом военного училища.  Тщетно пытался я объяснить командиру роты,  что после смерти матери бабушка  заменила  ее.  Ее посчитали дальним родственником,  а потому на похороны меня не отпустили.

Через неделю я получил письмо от дяди. Он сообщал, что похоронили бабушку на городском кладбище,  что в пяти километрах от села, возле отца и матери, рядом с большим кустом сирени.

Спальню бабушки облюбовал вернувшийся из армии  брат.  Он быстро потеснил все в комнате - сундук и шкаф для одежды,  коробки с травами - стеллажами для книг и журналов.  Теперь в пропахнувших травами  картонных коробках хранились многочисленные тома беллетристики.

Больно было видеть,  как исчезает последняя память о близком человеке, осознавать личную причастность к этому, поскольку ни я,  ни дядя, не смогли, а точнее даже не пытались противостоять этому книжному нашествию.

И я  за  целый  месяц отпуска не нашел времени сходить на кладбище. Что это:  эгоизм или непонимание того,  что наша  любовь нужна  не  только  живым,  что помнить о ближнем нужно не только когда он рядом,  но и когда его нет больше с нами? Ведь

главное наше  предназначение  на  этой  земле  -творить добро. Только в этом случае у нас есть надежда остаться в памяти  потомков. А много ли я добра сделал?

Осенью я не поехал на юг, как планировал, в рапорте на отпуск указал адрес бабушкиной деревни.

Знакомый куст  сирени  без  листвы  стал  почти  прозрачным, за ним еще издали я заметил гранитную плиту. На ней было высечено знакомое до боли лицо бабушки.  Ограды, как на других могилах, не было, и я свободно подошел к могилке и положил на поросший барвинком и другой кладбищенской  травой  холмик  букет таких обычных, но дорогих мне цветов тысячелистника.